Букинист. Ценные старые книги


Букинист. Ценные старые книги Антикварные книги      Книга неделиКаталоги букинистаКаталоги наших антикварных книг
Формат *.pdf и *.doc

Книжные аукционы недели
Каталоги ярмарок  ::  Издательства русского зарубежья
Ссылки  ::  Рассказы об антикварных книгах
Новости  ::  Карта сайта

Россия до революции  ::  Забытая поэзияАлфавитный список наших книг
Русское зарубежье  ::  Письма и воспоминания
 
Наука в XIX - начале XX вв.  ::  АрхитектураНовые книги в интернет-магазинах
Прижизненные издания  ::  Книги для детейВаши объявления
Книги с иллюстрациями  ::  Пушкин и ПушкинианаПообщаться друг с другом
Документы - свидетели   ::  СправочникиПообщаться с Biblionne



Другие заметки этого раздела: Экслибрисы библиотеки А.А.Сидорова
Автограф Г.Р.Державина
О книгах и их собирателях
Алиса в стране чудес
О библиотеке Г.В.Юдина

Е.Некрасова Лубочные картинки

Начало статьи  Предыдущая страница

Самая любопытная из этой группы картинок — это «Обряды всенародного покаяния», изданный по желанию императрицы Екатерины II-ой. На картинке представлена колокольня Ивана Великого. Мимо нее, при большом стечении народа, ведут мужа и жену Жуковых под конвоем, в сопровождении двоих священников, в Успенский собор, для совершения обряда покаяния. Оба преступника идут босиком, в колодках, с опущенными на лицо волосами и с зажженными свечами в руках.

Их преступление состояло в том, что они подговорили прислугу убить старуху Жукову и принести к ним ее сундук, в котором, как потом оказалось, было всего 563 руб. 20 коп.

Убийц подвергли пытке (после которой некоторые из них умерли), они во всем признались и показали на подговорщиков — Алексея и Варвару Жуковых. Последних тоже подвергли пытке, и они во всем повинились. Тогда всех участников в убийстве приговорили к смертной казне; то было в 1754 году. Но между тем казни над Жуковыми не совершали, — о них как бы забыли и только в 1766 году вспомнили, т. е. ровно через 12 лет, когда вышел манифест Екатерины II о том, чтобы, вместо смертной казни, жену и мужа Жуковых заточить в монастырь на 20 лет, но предварительно заставить совершить обряд всенародного покаяния.

По этому обряду, церемониал которого был составлен самой императрицей, преступники должны были принести покаяние в четырех московских церквах. Полиция между тем должна была за день оповестить всех жителей города о предстоящем зрелище.

12 лет тюрьмы при полицейской канцелярии, в положении прикованных цепью к стулу, императрица приняла во внимание в своем манифесте и велела засчитать их в число лет, назначенных на заточенье.

Каковы были наши тюрьмы в XVIII в., можно видеть по сохранившейся картинке, изображающей темницу. «Представлена рубленая изба. В ней сидят два колодника: у одного из них руки в колодках, ноги прикованы цепью к стулу; у другого в колодках ноги, а на руках наручники. На дворе темницы еще колодник, «прикованный цепью за ноги к стулу. Два милостивца подают милостыню...» К таким стульям или деревянным колодкам, пуда по полтора весом, прикованы были и Жуковы, муж и жена, в отдельных помещениях; ключи от цепей находились в руках у караульного. Конечно, при деньгах цепи часто снимались с них; жена Жукова, даже раз перерядившись в платье караульного солдата, ходила на свидание к мужу, но была поймана» (кн. V, стр. 326).

Говоря об убийцах Жуковых, г. Ровинский останавливается на описании наших тюрем вообще и на содержании в них арестантов. Разумеется, при этом рисуется далеко не красивая картина, в особенности когда он вспоминает о так-называемых подземных мешках или могилах. Таких семь могил,— говорит он,— находится под зданием Басманного частного дома в Москве, куда басманный пристав сажал подсудимых, не сознававшихся в своих преступлениях (кн. V, стр. 327).

Нередко московские частные пристава, когда преступник не сознавался в преступлении, не только сажали его в такие тюрьмы, но даже пытали, несмотря на то, что официально пытка не только была запрещена, но в указе Александра I-го (от 27 сентября 1801 года) повелевалось, «дабы самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из народной памяти» (книг. V, стр. 321). Так один из московских приставов еще в 50-х годах «выворачивал руки заподозренному в грабеже, связывал их и вешал на перекосяк». При прежних судах и следствиях самым лучшим доказательством виновности подсудимого считалось его собственное сознание, потому употреблялись все средства, чтобы довести его до этого сознания. «Следствие обычно велось, — говорит г. Ровинский, — сидя на месте в застенке, где приходилось: пытать, подымать на дыбу, бить кнутом, жечь огнем и опять бить до тех пор, пока заподозренный сознается в том преступлении, в котором его обвиняют, все равно виноват он в этом на самом деле или нет» (кн. V, стр. 322).

Эти же воспоминания о пытках наводят автору на память и еще не менее ужасные пытки — шпицрутены аракчеевского времени, гоньбу сквозь строй, «через зеленую улицу». Какова была эта гоньба, дает понятие нижеследующая картина, так ярко набросанная г. Ровинским.

«Выводят преступника, — говорит он, — обнаженного до пояса и привязанного за руки к двум ружейным прикладам; впереди двое солдат, которые позволяют ему подвигаться вперед только медленно, так чтобы каждый шпицрутен имел время оставить свой след на «солдатской шкуре», сзади вывозится на дровнях гроб. Приговор прочтен; раздается зловещая трескотня барабанов; раза, два... и пошла хлестать зеленая улица справа и слева. В несколько минут солдатское тело покрывается сзади и спереди широкими рубцами, краснеет, багровеет; летят кровяные брызги... «Братцы, пощадите!...» прорывается сквозь глухую трескотню барабана; но, ведь, щадить — значит, самому быть пороту, и еще усерднее хлещет березовая улица. Скоро бока и спина представляют одну сплошную рану, макетами кожа сваливается клочьями, и медленно двигается на прикладах живой мертвец, обвешанный мясными лоскутьями, безумно выкатив оловянные глаза свои… Вот он свалился, а бить еще осталось много,— живой труп кладут на дровни и снова возят взад и вперед, промеж шпалер, с которых сыплются удары шпицрутенов и рубят кровавую кашу. Смолкли стоны, слышно только какое-то шлепанье, точно кто по грязи палкой шалит, да трещат зловещие барабаны» (кн. V, стр. 324).

Читая эти строки, писанные очевидцем, дивишься только одному: откуда брал русский человек силу, чтобы выносить все это...
VI

Лубочная картинка, как видит сам читатель из сделанного обзора издания г. Ровинского, ничем не брезговала: и грустное, и смешное и трагическое — все служило ей содержанием; претворяя все своим юмором и свойственным ей балагурством, картинка делала через это доступным для пониманья народа самые разнообразные темы. Потому удивительно, что ни правительство, ни общество, желающее ввести народ в курс своей жизни и своих интересов, не пользовалось с этой целью до настоящего времени лубочною картинкой, за исключением тех немногих случаев, о которых упоминается в предшествующей главе.

Народ любил и любит картинки, подобно тому, как их любят дети, для которых еще не под силу воспринимать новое в отвлеченной форме, без более доступной наглядности. Приезжая в город на базар, мужик не пропускает случая захватить домой не столько для ребятишек, сколько для деда или на забаву всей семьи картинку, относящуюся до последних событий, слух о которых дошел к нему в деревню. Во время последней войны можно было видеть, в Москве, как под вечер базарного дня мужик, возвращаясь из города домой, вез с собой в деревню намалеванные самыми яркими красками иллюстрированные издания Яковлева («Наши жернова все смелют», «После ужина горчица», «Пищат!» и др.), относящиеся к событиям войны. В этих изданиях обычно изображается целый ряд мужиков и баб, которые угощают турку чем ни попало, и приводятся стихи в роде следующих:
«Мортиры, пушки
Дымят, палят,
А турки-душки
Пищат, пищат».
Г. Ровинский в своем собрании не касается этих новейших народных изданий: его собрание представляет полный снимок лубочных картинок, появившихся на Руси, начиная с 1627 и кончая 1839 годом, когда лубочная картинка перестала быть свободным изданием и подпала под опеку цензуры.

После ближайшего знакомства с текстом V тома личность автора весьма рельефно выступает перед читателем: она уже не укладывается в рамку объективного ученого собирателя. Г. Ровинский прежде всего выступает человеком, для которого на первом плане стоит человеческая личность, ее горе и ее нужды. Эти последние привлекают к себе его внимание и он готов хлопотать, ратовать об их устранении. Главным образом по этой жизненной человеческой стороне лубочная картинка — как отражение жизни народа, его интересов и горя — получает для него свое значение, свой смысл, а не в силу только своей старины или редкости. Для него важна также нравственная сторона картинки, ее влияние на народ. И при подобных разборах он везде выступает человеком гуманным, требующим прощения; милости, а не кары. Говоря, например, о раскольниках, он берет их сторону, выступает их горячим защитником, не раз высказывая желание, чтобы на Руси водворилась та свобода, которая дозволяла бы каждому безнаказанно молиться своему Богу.

Не менее ярко выступает в нем и русский человек, патриот, причем чувство патриотизма нередко берет в нем перевес над присущим ему чувством справедливости. Касаясь, например, печальных событий 1812 года, когда русский человек моментами превращался в зверя, автор старается оправдать своих соотечественников, ссылаясь на непрошенный приход врагов и на условия войны...

Хотя он нигде прямо не говорит о своей любви к простому народу, не поет ему панегириков, но он постоянно везде берет сторону его интересов, выступает повсюду его горячим защитником. Когда в отделе увеселений речь заходит о пьянстве, г. Ровинский изо всех сил старается оправдать русского мужика от взведенного на него издавна напрасного обвинения, что будто русский мужик — пьяница. Ради оправдания он перебирает другие национальности и старается выставить на вид что немцы и поляки пьют не меньше, чем русские. Несравненно симпатичней и убедительней оказывается вторая половина его защитительной речи, в которой он выдвигает на вид всю неподдельную правду жизни и приглашает читателя вглядеться в нее попристальней. «Почему-ж бы русскому человеку не выпить? — говорит он.— По словам «Космографии», в стране, где он живет, мразы бывают великие и нестерпимые»,— ну, и «моменты» в его жизни тоже бывают некрасивые: в прежнее время, например, в бесшабашную солдатчину отдадут на 25 лет — до калечной старости; или пожар село выметет, самому есть нечего, а подати круговою порукой выколачивают; или сам охотой такой поруки волом в бурлаки закабалится, или хорошей барыне в руки мужички достанутся, которая бывало в конец деревню разорит; много духовной силы надо, чтоб устоять тут пред могущественным хмелем: «пей — забудешь горе!» поет песня. В сущности говоря, — заканчивает автор свою речь о пьянстве,— русский человек пьет еще меньше иностранного, — по крайней мере, так ученые таблицы сказывают,— да только пьет он редко и на голодный желудок, потому и пьянеет скорее, и напивается чаще против иностранного» (кн. V, стр. 239). Или, останавливаясь на вере народа в целительное свойство молитвы тому или другому святому, г. Ровинский убедительно просит не отнимать этой веры у народа,— не отнимать до тех пор пока не дадут ему даровой медицинской помощи, пока у него не будет под рукой врача, к которому бы свободно мог обращаться за советом и который бы не сказал ему в критическую минуту: «Пошел вон! Приходи завтра!» — как нередко говорит ему теперь земский врач или фельдшер. Нельзя не согласиться с этой вполне верною мыслью автора: отнимать иллюзию, способную поддерживать бедняка в его безысходной нужде, можно только тогда, когда имеется на-лицо реальная поддержка, в противном случае это стремление отнимать — нелепо, безрассудно. — Автор не проходит также молчанием и непосильной крестьянской подати, которая все сильней и сильней придавливает мужика своею тяжестью. Он требует облегчения его участи.

Занимаясь собиранием картинок в продолжение 30 лет, г. Ровинский не раз в это время предпринимал далекие путешествия: в Китай, Японию, Иерусалим, Англию, Францию и другие страны, и во время этих путешествий он нигде не забывать о русской лубочной картинке, непременно сличал или ее рисунок, или ее текст с чем-нибудь схожим, что удавалось встречать на чужой стороне. Он широко взглянул на предпринятое им дело и весьма обстоятельно отнесся не только к самому изданию картинок, которые, как мы уже сказали выше, изданы весьма добросовестно, но и ко всем вопросам, задеваемым народною картинкой. Перелистывает ли он, например, комедию Симеона Полоцкого, он не пропускает случая сказать о театральных представлениях вообще и указать в истории русского театра определенное место для рассматриваемого лубочного издания. Пробегает ли он вместе c читателем лубочные календари, он тут же развертывает историю календарей на Руси; заводит ли речь о шутах, он оборачивается назад и ищет происхождения этой барской забавы и т. д. Одним словом, ни один из вопросов не оставляет он без того, чтобы не осветить и не осмыслить в ряду совершающихся исторических или жизненных фактов. Такие обзоры, правда, довольно краткие, освещают рассматриваемый вопрос, дают ему определенное место в русской жизни и, согласно занимаемому им положению, возбуждают к себе ту или другую степень симпатии и интереса со стороны обозревателя лубочной галереи.

При знакомстве с этими обзорами нередко приходится упрекать автора в излишней ревности к делу, которая иногда заставляет его отводить одинаково большое место даже и таким вопросам, которые в сущности вовсе не заслуживают такого тщательного и подробного исследования. Например, к чему такое подробное сообщение о жизни Ивана Яковлевича Курейши, когда вполне было бы достаточно ограничиться указанием на его биографию, составленную г. Прыжовым? К чему также во главе о богомолье приводит он целый ряд выписок из путешествия в Иерусалим братьев Вишняковых или из описания Благовещенского о сошествии св. огня в иерусалимском храме.

Г. Ровинский не раз говорит, что его работа — «Русские народные картинки» — представляет чисто компилятивный труд; но такое признание есть следствие излишней скромности с его стороны. Разумеется, он не создает сам памятников литературы, но выручает из области забвенья многие из народных произведений, отыскивая редчайшие экземпляры, сличает, сравнивает их, открывает источники их происхождения, очищает от заимствованного или наслоившегося и указывает определенное место в известной группе произведений. Он своими «народными картинками» вносит, так сказать, новый отдел в историю русской литературы и делает обязательным его изучение для каждого не только специалиста, занятого вопросом о происхождении и источниках того или другого книжного произведения нашей древней литературы, которому теперь положительно невозможно игнорировать отдел «народных картинок», но и для простого учителя русской словесности.

Поставленные автором вопросы рассмотрены здесь полно и всесторонне. Он сделал относительно их все, что мог. После его работы над лубочною картинкой в этом направлении остается сделать весьма немногое. Если же он не разграничил чисто народную картинку от изданий для царей, для бояр; не указал связи народных картинок с нашей более ранней живописью; не указал, каким путем проникла в народ та или другая картинка; в какой среде какая из них пользовалась большею популярностью; почему такая-то картинка чаще попа дается в избе крестьянина, чем у помещика и т. д.,— то упрекать его за умолчание об этих вопросах мы не считаем себя в праве. Г. Ровинский данным изданием разрешил ряд других не менее важных и не менее трудных вопросов,— сделал один то, что до настоящего времени не под силу оказывалось целым ученым обществам.

«Русские народные картинки» удовлетворяют читателя и с художественной стороны. Нередко в тексте V тома встречаются места, поражающие своею силой, живостью красок и естественностью воспроизводимой картины. Например, как прекрасно описаны у автора пение и пляска цыгань! Для обращика мы сделаем небольшую выписку.

«Выйдет, например, знаменитый Илья Соколов на середину с гитарою в руках, мазнет раз-два по струнам, да запоет какая-нибудь Стеша или Саша в сущности преглупейший романс, но с такою негой, таким чистым грудным голосом, так все жилки переберет в вас. Тихо, едва слышным, томным голосом замирает она на последней ноте своего романса... и вдруг на ту же ноту разом обрывается весь табор, с гиком, гамом, точно вся стройка над вами рушится: взвизгивает косая Любаша, орет во всю глотку Терешка, гогочет безголосая старуха Фроська... Но поведет глазами по хору Илья, щипнет аккорд по струнам, в одно мгновение настает мертвая тишина, и снова начинаются замирания Стеши» и т. д. (кн. V, стр. 246 и 247).

Не менее оригинален местами и язык у автора. Занимаясь изучением текста лубочных картинок, он до того усвоил себе их игривую манеру, что весьма часто и весьма кстати пользуется их оригинальным жаргоном. Последний придает особую прелесть труду, а также и обогащает речь рядом новых слов. Впрочем, некоторые из них автор употребляет с умыслом, чтобы заменить русскими слова иностранные: напр. вместо слова дублет он употребляет дружка; вместо оригиналперевод; вместо стиль рисункапошиб; вместо цитрарыла и др.

-----

Статья была опубликована в журнале «Русская мысль», 1881, кн. XI, сс. 39-71.
Адаптация текста к современным правилам русского языка - Biblionne. Лишь иногда сохранена оригинальная орфография: написание дефисов.
В цитатах источников оригинал сохранен насколько было возможно, за исключением использования букв «ять» и «ер».
Курсив и оформление цитат - автора.

К началу статьи


На главную страницу


Rambler's Top100Яндекс цитирования

© Biblionne. При перепечатке ссылка на сайт http://biblionne.narod.ru обязательна

Сайт создан в системе uCoz